«Турбозавры». Мультсериал«Турбозавры». Мультсериал
0+
14:00
«Турбозавры». Мультсериал
«Три кота». Мультсериал (С субтитрами)«Три кота». Мультсериал (С субтитрами)
0+
16:00
«Три кота». Мультсериал (С субтитрами)
«Мир за минутку»«Мир за минутку»
0+
18:00
«Мир за минутку»

«Дислексия — это не болезнь!»: гости программы «О! Дети» поговорили о трудностях обучения

Не все дети с одинаковым успехом могут учиться читать и писать, и виной тому может быть вовсе не лень или невнимательность. Родители таких детей всё чаще слышат слово «дислексия». Это целый комплекс проблем, которые возникают при овладении различными навыками: чтением, математикой, письмом, ориентацией в пространстве и во времени, координацией и моторикой. О том, что это такое и как помочь ребёнку-дислектику, в прямом эфире программы «О! Дети» 30 ноября говорили гости программы «О! Дети». Представляем вам текстовую версию этой дискуссии.

Анна Шнайдер: Здравствуйте, меня зовут Анна Шнайдер. Я — главный редактор детского познавательного телеканала «О!». Это программа «О! Дети», наш совместный проект с «Одноклассниками». Мы говорим о развитии, воспитании, образовании детей и приглашаем к диалогу всех, кому это интересно. Сегодняшняя наша программа особенная, потому что чаще всего мы говорим о самых распространённых вещах: как подготовить ребёнка к школе, что нужно знать, чтобы выбрать правильную няню, во сколько лет нужно задумываться о профориентации. А сегодня мы будем говорить о дислексии, дисграфии, дискалькулии. Возможно, вы даже не слышали об этих особенностях развития, но по данным Йельского университета, сейчас эта проблема касается уже четверти населения. Российские учёные говорят о том, что каждый десятый ребёнок в нашей стране как-то сталкивался с этими проблемами, и значит, каждому десятому ребёнку нужна какая-то особая образовательная программа. Возможно, это касается и вас. Давайте разбираться, и я с удовольствием представляю нашу первую героиню: это Мария Парфёнова. Маша сегодня работает проектным менеджером в Ассоциации родителей и детей с дислексией. Маша, я была очень удивлена, когда относительно недавно узнала о том, что ты — дислектик. Как ты сама поняла, что твой мозг работает как-то не так, как у всех окружающих? Как ты поняла, что есть какая-то особенность, в каком возрасте это произошло и какими чувствами всё это сопровождалось?

Мария Парфёнова: Дислексия, дисграфия, наверное, начала проявляться у меня достаточно рано. Я не могла освоить школьную и детсадовскую программу. Тогда не могли это диагностировать, никто не мог сказать, что не так, потому что я очень коммуникабельна, отлично с пяти лет говорю по-английски. В принципе, мысли-то все были хорошие, а вот изложить их на бумаге без ошибок — это была катастрофа полнейшая. Поэтому я сама начала замечать, что что-то не так, когда я пошла в школу и поняла, что могу выполнять огромное количество сложных заданий, особенно связанных, например, с английским языком, или какие-то устные задания, или логические, но при этом я совершенно не могла запомнить правила. Я не могла писать нормально. Мне было очень тяжело концентрировать внимание, читать вслух — это вызывало головные боли. Ну и конечно, приводило к скандалам с учителями и постоянным визитам родителей в школу.

Анна Шнайдер: Учителя. Скандалы. А родители как реагировали на эту ситуацию? Я так понимаю, что вот особенно важно на первом этапе, когда ещё не особо понятно, когда ещё не дошли до диагностики.

Мария Парфёнова: Я бы сказала, что это адекватнее, чем у большинства.

Анна Шнайдер: Повезло!

Мария Парфёнова: Да. У меня нет никаких претензий, я ни в чём их не виню. Даже когда меня уже диагностировали, лет в 11−12 лет, им не дали мануал по использованию ребёнка, поэтому, конечно, реакция, и особенно первая реакция, была неправильная.

Мария Парфенова, проектный менеджер Ассоциации родителей и детей с дислексией, человек с дислексией
Мария Парфенова, проектный менеджер Ассоциации родителей и детей с дислексией, человек с дислексией

Анна Шнайдер: Неправильная — это какая?

Мария Парфёнова: Ну первое впечатление было, что я ленюсь, что я не стараюсь, что я просто невнимательная. Я плохо читала, и это вызывало очень много смеха дома. Есть, наверное, самая известная семейная история: мне дали программный сценарий «Форта Баярд», все по очереди задавали вопросы, я его взяла: «Я тоже задам сейчас вопрос». Я гордо встала, набрала воздуха и сказала: «Пух!» Это всё, что я смогла. Я не смогла прочитать программу. Эта история стала реальным мемом у нас дома, по сей день он вспоминается. Это не очень…

Анна Шнайдер: В каком возрасте произошла диагностика?

Мария Парфёнова: Диагностика произошла в 17 лет.

Анна Шнайдер: В 17! Почему потребовался такой долгий период?

Мария Парфёнова: В России не было специалистов. И не было потребности в том, чтобы меня диагностировали. Меня водили к нейропсихологу. Но то, что кто-нибудь поставил бы мне диагноз, не давало мне никаких прав. Когда я приехала учиться в Англию, мне сразу же сказали: «У тебя дислексия, дисграфия, но ты можешь сходить к нашему нейропсихологу, получить заключение, мы дадим 30% дополнительного времени на экзамены. А ещё мы тебя освободим от вот этих, вот этих заданий, а ещё вот это ты можешь устно выполнять. И книжку ты можешь брать на подольше в библиотеке!»

Анна Шнайдер: То есть когда ты училась, этого ничего и в нашей стране не было. А сейчас это есть?

Мария Парфёнова: К сожалению, пока нет.

Анна Шнайдер: То есть даже если диагностика произойдёт на самом раннем этапе, то глобально для человека ничего не поменяется?

Мария Парфёнова: Существуют государственные структуры, которые должны создавать эти специальные условия для детей с особенными образовательными потребностями, но, к сожалению, всё, что может государство сделать, — это дать логопеда.

Анна Шнайдер: Маш, мы с тобой говорим про диагностику. Как ты сама относишься к дислексии? Считаешь ли, что это болезнь? Потому что пока я готовилась к нашей встрече, я и послушала, и почитала какие-то материалы, в том числе и интервью, я поняла, что есть очень разные точки зрения на это. Кто-то действительно говорит про это как про болезнь, и отсюда следствие, что кто-то считает, что это можно лечить, что можно и нужно принимать какие-то там медикаменты. И есть люди, которые говорят, что дислектики — это точно такая же норма, ну вот просто другая. Как ты к этому относишься? И насколько тогда корректно говорить про диагностику?

Мария Парфёнова: У нас просто есть только два слова, которые можно применить в данном направлении: диагностика и выявление. Диагностика — более медицинский термин, но он, в принципе, традиционный и более понятный для большинства людей. Это не болезнь, болезнь — это то, что можно вылечить, или то, что вызывает какие-то ограничения по здоровью. У меня нет никаких ограничений, связанных со здоровьем, у меня есть ограничения учителей по отношению ко мне, так скажем. Это как на Западе принято говорить не «learning disability» — трудности обучения, а «teaching disability» — то есть трудности преподавания. Поэтому дислексия — это особенность восприятия информации. Это мой чуть ли не дар, можно сказать. Возможность по-другому посмотреть на текст, на всё вообще. Я слышу, вижу, воспринимаю, думаю не так, как, скажем, 80% населения.

Анна Шнайдер: Слушай, я понимаю, что это очень наивно, но попробуй мне, человеку, который с этим не сталкивался, объяснить, что ты чувствуешь, когда читаешь текст?

Мария Парфёнова: Дислексия — крайне индивидуальная особенность. Она как отпечаток пальца, поэтому я не могу говорить за всех людей с трудностями обучения, за всех детей с дислексией. Мы, кстати, очень не любим эти термины — «дислектик» и прочее. Лучше говорить: «люди с дислексией». Или «люди с дисграфией».

Гульжан Сакбаева, Мария Парфенова, Анна Шнайдер, Мария Пиотровская
Гульжан Сакбаева, Мария Парфенова, Анна Шнайдер, Мария Пиотровская

Анна Шнайдер: Давай пригласим присоединиться к нам наших экспертов: это Мария Пиотровская, основатель Ассоциации родителей и детей с дислексией, и Гульжан Сакбаева, детский невролог, заведующая отделением детской психоневрологии Центральной клинической больницы Управления делами президента. Мария, расскажите, как сейчас обстоят дела с диагностикой дислексии?

Мария Пиотровская: У нас до сих пор нет единой методики исследования такой проблемы, нет профстандартов. А ведь масштаб трагедии достаточно серьёзный. Вот услышали родители слово «дислексия», должен быть алгоритм. Зашли в интернет, спросили подругу, в интернете увидели наш сайт. На сайте написано: вот реестр квалифицированных специалистов. Соответственно, всё упирается в знания родителей и в наличие этих квалифицированных специалистов, которых у нас, к сожалению, сегодня катастрофически не хватает.

Вы представьте себе: 25%, одна пятая населения, приходит в школу, где и школа, и семья с утра до вечера объясняют ему, что он идиот, он лентяй, он бездельник, он не мотивирован. Я не очень понимаю, как может в 7 лет ребёнок быть мотивирован. Ощущение лентяйства возникает после определенных достижений физиологического роста. В 5−8 лет ребёнок не может быть ленивым. Ему может быть либо интересно, доступно и легко, либо у него не получается. Он попробовал — не получилось, он это убрал. Что он, будет себя ломать?

Анна Шнайдер: Гульжан, можно я вас попрошу всё-таки мне, нашим зрителям, объяснить, что значит «по-другому работает мозг» у этих людей? То есть на уровне физиологии что происходит?

Гульжан Сакбаева: Давайте я скажу, что дислексия — это специфическое нарушение чтения, нарушение чтения у ребенка с сохранным интеллектом, с нормальным зрением, слухом, имеющего доступ к качественному образованию. Только тогда мы можем говорить: да, дислексия, нарушение чтения. Я так понимаю, вы хотите задать вопрос, диагноз ли это?

Анна Шнайдер: Я его задавала Маше, давайте и вам — как врачу. Диагноз ли это? Считаете ли вы это болезнью?

Гульжан Сакбаева: Мы сейчас все говорим об организации помощи этим людям. Если человек нуждается в помощи — это диагноз?

Анна Шнайдер: Не факт.

Гульжан Сакбаева: Но ему нужны специальные условия? Нужны. Может быть, на этапе сегодняшнего развития всё-таки мы остановимся, что это диагноз, хотя бы для того, чтобы от этой ступени оттолкнуться и получить помощь этим людям. Пройдут годы, может быть, когда будет каждый квартал — функциональное МРТ или мы на телефон положили палец — там генетическую всю программу знаем, и это не будет диагнозом. Но вот сегодня — это диагноз.

Анна Шнайдер: Означает ли это, что ситуацию можно менять? Вот можно ли в отдельно взятом случае какими-то упражнениями, может быть, какими-то лекарствами — я не знаю, я вас об этом спрашиваю — изменить ситуацию?

Гульжан Сакбаева: Нет, лекарств от дислексии нет. Есть помощь, мы называем её «коррекционная помощь». Большая проблема этих людей в том, что им нужна помощь сразу нескольких специалистов. Это не служба одного окна. Тут нужен и нейропсихолог, и психолог, и логопед. В этом вот и сложность — чтобы одномоментно получить помощь нескольких специалистов для коррекции. И, конечно, необходима ранняя диагностика.

Анна Шнайдер: Мария, расскажите нам про диагностику. С какими главными проблемами сталкиваются люди, которые приходят к вам в ассоциацию? И вы лично как мама, как родитель?

Мария Пиотровская: Я могу на собственном опыте рассказать очень красочно. Отношусь к себе как к маме очень активной, потому что у меня ребенок один, усилия все были направлены на то, чтобы хорошо, спокойно и с комфортом она училась. Сейчас ей уже 15 лет. Приходим в школу, не записываем домашнее задание. Вот элементарный первый пример. Не записала домашнее задание, что-то не успела, потом отправили нас к логопеду, потому что появились характерные проявления: неопрятное письмо, какие-то пропускания букв и так далее. Пришли к логопеду-психологу, который официально в штате школы был. Мне сказали — логопедия. Что это? Понятие «логопедия» для меня — ну, логопедия. Мы стали ходить к логопеду. Но дальше-то ничего не происходит! Вот это то, через что проходят все родители, у детей которых есть особенности обучения. Хорошие родители!

А если родители, которые с утра до ночи заняты и никакой помощи вокруг нет, никто ничего не подсказал? Ребёнок сначала перестаёт заниматься дома, потом он перестаёт ходить в школу. Потом начинается, извините, алкоголизм, наркомания — это не я придумала, и вплоть до противоправных действий. Более того, есть статистика, к которой мы периодически сейчас апеллируем. Например, в Америке в разных штатах есть разное законодательство относительно этой особенности. И в тех штатах, где внимание уделено законодательно, есть специализированные школы, инклюзивные классы, системы тьюторов, репетиторов и так далее, сидящих в тюрьмах по статистике с такой особенностью, по-моему, 25%. А в тех штатах, где внимание не так уделено этой проблеме, почти 80%.

Анна Шнайдер: Ещё интересный, на мой взгляд, аспект. Мы всё время говорим про другие страны и особенности. Представляете, я вычитала, что есть ещё такая географическая предрасположенность: что якобы люди, выросшие в разной языковой среде, по-разному себя в ситуации дислексии ведут. Что вот с этим языком она так себя проявляет, а если ты англоязычный человек, то у тебя другие проблемы. Расскажите про это, пожалуйста. Маша, ты знаешь что-нибудь?

Мария Парфёнова: Да, я как раз прошла недавно курс зарубежный, который это хорошо объяснял. Как оказалось, у нас есть разные языковые группы, совершенно разные алфавиты, лингвистические системы. Так вот, если мы говорим про дислексию, это нарушения, связанные прежде всего с фонетическими расстройствами. То есть человек, который не может соединить звук и символ. Соответственно, он читает по-другому, и слышит, и писать, поэтому не может.

Гульжан Сакбаева, детский невролог, заведующая отделением детской психоневрологии Центральной клинической больницы Управления делами президента
Гульжан Сакбаева, детский невролог, заведующая отделением детской психоневрологии Центральной клинической больницы Управления делами президента

Анна Шнайдер: В каком возрасте родителям нужно задумываться о диагностике, потому что всё как-то у нас вокруг текстов, да? Означает ли это, что диагностика раньше 6−7 лет, когда дети начинают читать, писать, практически невозможна?

Гульжан Сакбаева: Мы к этому идём. Дислексию надо диагностировать до школы. С момента освоения устной речи.

Мария Пиотровская: Вообще родителям надо, конечно, посоветовать: прежде чем пытаться учить ребенка самому, не будучи ни логопедом, ни педагогом, не имея никакого навыка, а просто из желания «скорей, скорей, скорей», чтобы лучше, чем у ребёнка подруги, прежде чем кидаться делать это, сходите к специалистам. Предположим, даже если нет никаких особых сложностей, но как минимум надо сходить к логопеду, проверить. Или хотя бы не пытаться учить ребёнка самому, если нет навыка. Потому что если есть определенные речевые сложности, а вы еще и учить начали неправильно, это всё потом так зацементируется, что к 12 годам, когда ребёнок пойдёт в пятый класс, вас накроет.

Мария Парфёнова: У нас есть сайт дислексия.рф, там есть полный список признаков и трудностей обучения, и я думаю, что если у вас встретилось 3−4 признака, это точно надо обратиться к специалистам, да.

Мария Пиотровская: И надо уйти от этой постоянной фразы: вы должны сделать, чтобы ребёнку было интересно. Так сейчас часто пишут блогеры. Значит, либо родитель не прав, он делает неинтересно — и поэтому ребенок плохо пишет, либо школа виновата. В общем, все вокруг виноваты, но никто при этом не хочет задуматься о том, что какие-то другие вещи оцениваются благодаря специалистам. А вот почему-то школьное образование у нас как на кухне. Все — лучшие шеф-повара. Не получилось у ребёнка — переспросите. Ну вы просто переспросите. Не знаете слово «дислексия», да не надо. Не справляется в школе — значит, что-то не так. Либо школа барахлит, либо ребёнок устал, либо действительно зрение плохое, а может, у него вот эти особые особенности, которые потом для него, может быть, — и билет в будущее при правильном подходе дома.

Анна Шнайдер: У нас осталось буквально пара минут до конца. Можно я вас попрошу вот какое-то заключительное слово. Вот как вы считаете, что главное в этой теме? Что должны услышать от вас как от специалиста мамы, папы детей, которые либо уже знают о том, что их дети с дислексией, либо подозревают, может быть.

Гульжан Сакбаева: Можно я скажу: родители, положите гаджеты и посмотрите на своих детей. Общайтесь, играйте с детьми. Если у ребенка дислексия — радуемся и ищем таланты, помогаем ему во всём.

Анна Шнайдер: Спасибо. Маша, ты что скажешь?

Мария Парфёнова: Я считаю, что важно быть осведомлённым, поэтому даже если у вас нет детей, даже если они уже взрослые и вы сейчас смотрите нас, поделитесь с друзьями. Это важная информация. Важно, чтобы каждый мог идентифицировать проблему человека, чтобы вовремя ему помочь.

Анна Шнайдер: Спасибо всем огромное и за этот диалог, и за то, что вы делаете. Я правда искренне считаю, что вы делаете большое дело. Может быть, вы как-то там отчасти вынужденно оказались в этой ситуации, отчасти в силу профессионального долга, но то, что вы делаете — вы большие-большие молодцы. Спасибо вам огромное! Итак, это была программа «О! Дети» детского познавательного телеканала «О!». Увидимся ровно через две недели. Следующая наша тема — «Дети и книги». Что, как и почему читают или не читают сегодняшние дети. Увидимся! Пока-пока!

Читайте также:

«Примите интернет как часть нашей жизни»: гости программы «О! Дети» рассказали, как сделать интернет безопасным для детей

«Профессии стали смешиваться». Гости программы «О! Дети» рассказали, как помочь ребёнку построить карьеру

ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ:
Хотите отправить нам сообщение?

Перейти